Неточные совпадения
Оно и правда: можно бы!
Морочить полоумного
Нехитрая статья.
Да быть шутом гороховым,
Признаться, не хотелося.
И так я на веку,
У притолоки стоючи,
Помялся перед барином
Досыта! «Коли
мир(
Сказал я,
миру кланяясь)
Дозволит покуражиться
Уволенному барину
В останные часы,
Молчу и я — покорствую,
А только что от должности
Увольте вы меня...
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал...
— Я помню про детей и поэтому всё в
мире сделала бы, чтобы спасти их; но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем, что оставлю с развратным отцом, — да, с развратным отцом… Ну,
скажите, после того… что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это возможно?
Скажите же, разве это возможно? — повторяла она, возвышая голос. — После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гувернанткой своих детей…
— Нет, душа моя, для меня уж нет таких балов, где весело, —
сказала Анна, и Кити увидела в ее глазах тот особенный
мир, который ей не был открыт. — Для меня есть такие, на которых менее трудно и скучно….
Прежде, если бы Левину
сказали, что Кити умерла, и что он умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, — он ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в
мир действительности, он делал большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно визжавшее существо есть сын его.
— Я не могу допустить, —
сказал Сергей Иванович с обычною ему ясностью и отчетливостью выражения и изяществом дикции, — я не могу ни в каком случае согласиться с Кейсом, чтобы всё мое представление о внешнем
мире вытекало из впечатлений. Самое основное понятие бытия получено мною не чрез ощущение, ибо нет и специального органа для передачи этого понятия.
— Что ж делать, так
мир устроен, —
сказал Степан Аркадьич.
― Вот я завидую вам, что у вас есть входы в этот интересный ученый
мир, ―
сказал он. И, разговорившись, как обыкновенно, тотчас же перешел на более удобный ему французский язык. ― Правда, что мне и некогда. Моя и служба и занятия детьми лишают меня этого; а потом я не стыжусь
сказать, что мое образование слишком недостаточно.
— Вы возродитесь, предсказываю вам, —
сказал Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. — Избавление своих братьев от ига есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего, — и внутреннего
мира, — прибавил он и протянул руку.
Что же вы ответите ему, когда невинный малютка спросит у вас: «папаша! кто сотворил всё, что прельщает меня в этом
мире, — землю, воды, солнце, цветы, травы?» Неужели вы
скажете ему: «я не знаю»?
— Лягушки ли, не лягушки, — я газет не издаю и защищать их не хочу; но я говорю о единомыслии в
мире интеллигенции, —
сказал Сергей Иванович, обращаясь к брату.
— Да что же, я не перестаю думать о смерти, —
сказал Левин. Правда, что умирать пора. И что всё это вздор. Я по правде тебе
скажу: я мыслью своею и работой ужасно дорожу, но в сущности — ты подумай об этом: ведь весь этот
мир наш — это маленькая плесень, которая наросла на крошечной планете. А мы думаем, что у нас может быть что-нибудь великое, — мысли, дела! Всё это песчинки.
— Да, были бы, —
сказал он грустно. — Вот именно один из тех людей, о которых говорят, что они не для этого
мира.
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись,
скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в
мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— О, это справедливо, это совершенно справедливо! — прервал Чичиков. — Что все сокровища тогда в
мире! «Не имей денег, имей хороших людей для обращения», —
сказал один мудрец.
Потом отправился к вице-губернатору, потом был у прокурора, у председателя палаты, у полицеймейстера, у откупщика, у начальника над казенными фабриками… жаль, что несколько трудно упомнить всех сильных
мира сего; но довольно
сказать, что приезжий оказал необыкновенную деятельность насчет визитов: он явился даже засвидетельствовать почтение инспектору врачебной управы и городскому архитектору.
— Нет, не будет драться, —
сказал волшебник, таинственно подмигнув, — не будет, я ручаюсь за это. Иди, девочка, и не забудь того, что
сказал тебе я меж двумя глотками ароматической водки и размышлением о песнях каторжников. Иди. Да будет
мир пушистой твоей голове!
— Ну, а что, если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения — это, так
сказать, клочки и отрывки других
миров, их начало.
Он вдруг вспомнил слова Сони: «Поди на перекресток, поклонись народу, поцелуй землю, потому что ты и пред ней согрешил, и
скажи всему
миру вслух: „Я убийца!“ Он весь задрожал, припомнив это.
Феклуша. Нельзя, матушка, без греха: в
миру живем. Вот что я тебе
скажу, милая девушка: вас, простых людей, каждого один враг смущает, а к нам, к странным людям, к кому шесть, к кому двенадцать приставлено; вот и надобно их всех побороть. Трудно, милая девушка!
«Давно бы так, —
сказал он мне с довольным видом, — худой
мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».
— Он очень деловит, —
сказала Варвара и, неприятно обнажив зубы усмешкой, дополнила: — Кумов — не от
мира сего, он все о духе, а этот — ничего воздушного не любит.
— Охладили уже. Любила одного, а живу — с третьим. Вот вы
сказали — «Любовь и голод правят
миром», нет, голод и любовью правит. Всякие романы есть, а о нищих романа не написано…
— Меня не удивляет, что иноверцы, инородцы защищают интересы их поработителей, римляне завоевали
мир силами рабов, так было, так есть, так будет! — очень докторально
сказал литератор.
Смешно
сказала Алина Телепнева, что она видит весь
мир исправительным заведением для нее, но она — права.
Макаровское недовольство
миром раздражало Клима, казалось ему неумной игрой в философа, грубым подражанием Томилину. Он
сказал сердито и не глядя на товарища...
— Вот — дура! Почти готова плакать, —
сказала она всхлипнув. — Знаешь, я все-таки добилась, что и он влюбился, и было это так хорошо, такой он стал… необыкновенно удивленный. Как бы проснулся, вылез из мезозойской эры, выпутался из созвездий, ручонки у него длинные, слабые, обнимает, смеется… родился второй раз и — в другой
мир.
— Ба, —
сказал Дронов. — Ничего чрезвычайного — нет. Человек умер. Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России — сотни тысяч, в
мире — миллионы. И — никому, никого не жалко… Ты лучше спроси-ка у смотрителя водки, — предложил он.
Рындин — разорившийся помещик, бывший товарищ народовольцев, потом — толстовец, теперь — фантазер и анархист, большой, сутулый, лет шестидесяти, но очень моложавый; у него грубое, всегда нахмуренное лицо, резкий голос, длинные руки. Он пользуется репутацией человека безгранично доброго, человека «не от
мира сего». Старший сын его сослан, средний — сидит в тюрьме, младший, отказавшись учиться в гимназии, ушел из шестого класса в столярную мастерскую. О старике Рындине Татьяна
сказала...
«Глуповатые стишки. Но кто-то
сказал, что поэзия и должна быть глуповатой… Счастье — тоже. «Счастье на мосту с чашкой», — это о нищих. Пословицы всегда злы, в сущности. Счастье — это когда человек живет в
мире с самим собою. Это и значит: жить честно».
— Делай! —
сказал он дьякону. Но о том, почему русские — самый одинокий народ в
мире, — забыл
сказать, и никто не спросил его об этом. Все трое внимательно следили за дьяконом, который, засучив рукава, обнажил не очень чистую рубаху и странно белую, гладкую, как у женщины, кожу рук. Он смешал в четырех чайных стаканах портер, коньяк, шампанское, посыпал мутно-пенную влагу перцем и предложил...
«Если б я влюбился в нее, она вытеснила бы из меня все… Что — все? Она меня назвала неизлечимым умником,
сказала, что такие, как я, болезнь
мира. Это неверно. Неправда. Я — не книжник, не догматик, не моралист. Я знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда ограничивают свободный рост мысли и воображения».
— Был, —
сказала Варвара. — Но он — не в ладах с этой компанией. Он, как ты знаешь, стоит на своем:
мир — непроницаемая тьма, человек освещает ее огнем своего воображения, идеи — это знаки, которые дети пишут грифелем на школьной доске…
— Да, — тут многое от церкви, по вопросу об отношении полов все вообще мужчины мыслят более или менее церковно. Автор — умный враг и — прав, когда он говорит о «не тяжелом, но губительном господстве женщины». Я думаю, у нас он первый так решительно и верно указал, что женщина бессознательно чувствует свое господство, свое центральное место в
мире. Но
сказать, что именно она является первопричиной и возбудителем культуры, он, конечно, не мог.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он
сказал, что правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный
мир».
— Ты забыл, что я — неудавшаяся актриса. Я тебе прямо
скажу: для меня жизнь — театр, я — зритель. На сцене идет обозрение, revue, появляются, исчезают различно наряженные люди, которые — как ты сам часто говорил — хотят показать мне, тебе, друг другу свои таланты, свой внутренний
мир. Я не знаю — насколько внутренний. Я думаю, что прав Кумов, — ты относишься к нему… барственно, небрежно, но это очень интересный юноша. Это — человек для себя…
Клим Иванович Самгин чувствовал себя человеком, который знает все, что было сказано мудрыми книжниками всего
мира и многократно в раздробленном виде повторяется Пыльниковыми, Воиновыми. Он был уверен, что знает и все то, что может быть сказано человеком в защиту от насилия жизни над ним, знает все, что
сказали и способны
сказать люди, которые утверждают, что человека может освободить только коренное изменение классовой структуры общества.
— Не знаю, чему и кого обучает Поярков, — очень сухо
сказал Самгин. — Но мне кажется, что в культурном
мире слишком много… странных людей, существование которых свидетельствует, что
мир этот — нездоров.
— Неизлечимый ты умник, Клим Иванович, друг мой! — задумчиво
сказала она, хлебнув питья из стакана. — От таких, как ты, — болен
мир!
— Это он сам
сказал: родился вторично и в другой
мир, — говорила она, смахивая концом косы слезы со щек. В том, что эта толстенькая девушка обливалась слезами, Клим не видел ничего печального, это даже как будто украшало ее.
— Ну, — в привычках мысли, в направлении ее, —
сказала Марина, и брови ее вздрогнули, по глазам скользнула тень. — Успенский-то, как ты знаешь, страстотерпец был и чувствовал себя жертвой
миру, а супруг мой — гедонист, однако не в смысле только плотского наслаждения жизнью, а — духовных наслаждений.
— Так, — твердо и уже громко
сказала она. — Вы тоже из тех, кто ищет, как приспособить себя к тому, что нужно радикально изменить. Вы все здесь суетливые мелкие буржуа и всю жизнь будете такими вот мелкими. Я — не умею
сказать точно, но вы говорите только о городе, когда нужно говорить уже о
мире.
«“
Мир — гипотеза”, —
сказал некий “объясняющий господин”, кажется — Петражицкий?
Правильно
сказал:
мир для меня — непрерывный поток противоречивых явлений, которые вихрем восходят или нисходят куда-то по какой-то спирали, которая позволяет мыслить о сходстве, о повторяемости событий.
— Я в это не верю, —
сказал Самгин, избрав самый простой ответ, но он знал, что все слухи, которые приносит Дронов, обычно оправдываются, — о переговорах министра внутренних дел Протопопова с представителем Германии о сепаратном
мире Иван сообщил раньше, чем об этом заговорила Дума и пресса.
— Ольга!.. Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в
мире! —
сказал он в восторге и, не помня себя, простер руки, наклонился к ней.
Придет Анисья, будет руку ловить целовать: ей дам десять рублей; потом… потом, от радости, закричу на весь
мир, так закричу, что
мир скажет: „Обломов счастлив, Обломов женится!“ Теперь побегу к Ольге: там ждет меня продолжительный шепот, таинственный уговор слить две жизни в одну!..»
Обломов мучился, но молчал. Ольге поверять своих сомнений он не решался, боясь встревожить ее, испугать, и, надо правду
сказать, боялся также и за себя, боялся возмутить этот невозмутимый, безоблачный
мир вопросом такой строгой важности.
— Ах, как бьется здесь, как больно! — шептала она, прикладывая руку к голове. — Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей
сказать ей все! А там, после нее — пусть весь
мир знает, смотрит!..
«А! вот и пробный камень. Это сама бабушкина „судьба“ вмешалась в дело и требует жертвы, подвига — и я его совершу. Через три дня видеть ее опять здесь… О, какая нега! Какое солнце взойдет над Малиновкой! Нет, убегу! Чего мне это стоит, никто не знает! И ужели не найду награды, потерянного
мира? Скорей, скорей прочь…» —
сказал он решительно и кликнул Егора, приказав принести чемодан.